ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая - Страница 9

...Когда-то, еще в начале тридцатых годов, датская писательница Карин-Михаэлис (встречи с ней подробно описаны в «Горсти света») настойчиво рекомендовала отцу писать детективы в духе Агаты Кристи, что принесло бы, по ее словам, и читательское признание, и благосостояние автору. Казалось бы, этот ее завет исполнился уже самим невероятным по стечению событий случаем создания и публикации романа «Наследник из Калькутты». Можно было бы развить этот успех и стать преуспевающим «советским детективщиком». Кажется, у отца возникали подобные мысли и планы (особенно — в периоды острого безденежья). Помню даже один из намечаемых им сюжетов, связанных с враждебной деятельностью некоего иностранного посольства: повестушка должна была начинаться с того, что на углу двух больших улиц горит почтовый ящик...

Но не зря Валентин Иванов в шутку называл родителя «Ленивец из Купавны», упрекая в неумении пробивать свои работы в печать...

«Нет, не выбрал счастья я!» — мог бы повторить отец слова своего учителя В. Я. Брюсова (блестящего поэта и вместе с тем первого официального литцензора в СССР). Он выбрал тернистый путь типичного советского писателя-полудиссидента, перебивающегося с хлеба на квас своими изданиями, слушающего по старой «Спидоле» крамольные «голоса», усердно читающего всевозможный самиздат (особенно, конечно, Солженицына!) и одновременно пишущего «в стол» правдивые и откровенные воспоминания. Даже не то слово, нет, все-таки ПОКАЯНИЯ...

Подготавливая для издательства это собрание сочинений, я перечитывал изданные и неизданные работы отца, стараясь глядеть на них не сыновними глазами, а взором того «среднестатистического» читателя, которого отец просил вообразить себя присяжным возможного суда над авторш: «виновен или не виновен?»

Со стесненным сердцем вынужден был я сказать — «Да, виновен!» И тут же добавить облегченно — «НО ЗАСЛУЖИВАЕТ СНИСХОЖДЕНИЯ!»

«И да будет тогда милосерден приговор судьи высшего и вечного…»

Феликс Штильмарк

ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника

«В такие минуты весь смысл существования — его самого за долгое прошлое и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех вообще людей, — представлялся ему не в их главной деятельности, которой они постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутненным, непродрогнувшим, неискаженным изображение вечности, зароненное каждому.

Как серебряный месяц в спокойном пруду.»

А. И. Солженицын, «Раковый корпус», Часть вторая, концовка главы 30-й.

ВСТУПЛЕНИЕ К РОМАНУ

Было это в начале семидесятых, ранней осенью, после Успения.

На Псково-Печерском монастырском кладбище, менее прославленном, чем лаврские пещеры Киева, зато по-прежнему еще действовавшем, похоронили за день до моего приезда новопреставленного из старшей братии.

Хоронили монахов здесь безымянно, не тщились сберечь для будущих поколений имена тех, кто в Советской России, спустя столько десятилетий после Октябрьской революции, искали душевного покоя в монастырском затворе. В руки усопшему клали начертанную на листке разрешительную молитву, легкий венчик налагали на чело, белой холстинкой укрывали лик; потом тесную домовину с вечным жильцом несли подземными ходами к большой пещерной нише — одной из братских монастырских могил.

Вход туда еще не был замурован, и Настоятель позволил мне войти со свечой и под свод этого склепа, ископанного глубоко в плотном песчаном грунте. Там, в глубине усыпальницы, смутно чернели целые штабели узких гробов, поставленных друг на друга.

Нижних-то... В конце концов раздавит так, — со стесненным сердцем оказал я Настоятелю.

Что за беда? Братья ведь. Безымянный прах!.. Избранные свыше, как вы знаете, сохраняются на века в виде мощей. Прочие же постепенно истлевают, претворяются в пыль земную... Так что же, если и смешается?

Никакого запаха тлена в пещере не ощущалось. Останки умерших, действительно, очень долго не поддаются распаду в этом прохладном мраке... Изможденные тела псково-печерских старцев столь сухи и жилисты, так приуготовлены постами к нетленности, что превращение их здесь в мощи никого не удивляет: ни людей верующих, ни строгих рационалистов.

Мы долго шли с Настоятелем извилистым подземным коридором. От него кое-где ответвлялись боковые ходы. В иных тупиках или расширениях коридора устроены были небольшие храмы-часовни, горели лампады перед иконостасами. Сохранились и погребения выдающихся светских людей, пожелавших успокоиться здесь, в монастырском некрополе, в псковских Печорах...

Заметил я несколько склепов аристократических родов, например, баронов Медем. Их последняя представительница по женской линии, уже глубокая старуха, собрала во времена буржуазного правительства в Эстонии со всего бела света останки своих родственников, дальних и близких, привезла их в Эстонию и похоронила в подземельях Псково-Печерской обители, здесь же вскоре легла и сама, с сознанием выполненного семейного долга. А монастырь, переживший Вторую мировую войну, отошел от Эстонской республики к Псковской области.

Настоятель, сам знаток российской старины и художник, рассказывал мне о старейших могилах в своей обители. По его словам, еще за четыре столетия до основания монастыря (существует же он по летописи с 1472 года), приходили сюда, в глубокое Запсковье, киевско-печерские старцы-отшельники времен владимировых и ярославовых, находили природные «явленые» пещеры в здешней прекрасной лесной пустыне и доживали в этих пещерах свой век с обетом молчания и уединения. Тела их клали в дубовые колоды и погребали в пещерных нишах, по соседству с жилищами братьев.